ГОРОД ДОСТОЕВСКОГО (публикации, посвященные жизни и творчеству Ф.М.Достоевского в Старой Руссе, заметки об истории создания Дома-музея Ф.М.Достоевского, старых и новых разделах его экспозиции, материалы экскурсий по Старой Руссе, посвященных великому писателю, публикации специалистов о биографии и литературном наследии Ф.М. Достоевского)

ТВОРЧЕСТВО ПУШКИНА И "НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ" ДОСТОЕВСКОГО

Пророческое значение творчества Пушкина, причем не только в аллегорическом, но и буквальном смысле, подобное, таким образом, почти библейским откровениям, принадлежащим не столько настоящему, сколько будущему - времени "подлинного реализма", когда прейдёт иллюзорный мир, раскроется истинный его облик, станет явью "вещь в себе", заключалось для Достоевского, как известно, в полноте откровения в нем русского духовного начала. Такое отождествление, по сути дела, боговдохновенного, с одной стороны, и соответствующего русскому национальному духу, а также святости - со способностью стать "наиболее русским среди русских людей" проистекает из не менее известного его положения о русском народе как единственном хранителе божественней истины в ее чистоте. Объяснение подобному явлению, действительность которого Достоевский выдвигает в качестве постулата, ом усматривает в особенностях его исторического бытия, прежде всего - в длительном периоде зависимого, рабского положения как иноземного, так и своего собственного, крепостнического происхождения, которое объективно, помимо зла - привнесения дурного примера для подражания, в целом, по его мнению, имело положительное влияние, так как во многом препятствовало развитию свободного, индивидуального начала, противоположного соборному, которое традиционно выступает у него в качестве выражения божественного установления на земле.

Вследствие этого русский народ, доселе не имевший искушения свободой, наоборот, в силу безысходных обстоятельств, не надеясь на себя, вынужденный отказываться от собственной гордыни во имя "Господа сил, своей Крепости и Защиты", оставался младенчески чистым, невинным. Отсюда происходит указание Достоевского на молодость нашей нации, несмотря на тысячелетнее ее существование. Освобождение от внешнего ига, а также завершение объединения всех земель в единое государство, процесса, который также требовал ограничения или внутреннего, добровольного отказа от своей свободы во имя этой цели, открыло возможность обретения вольности прежде всего верхнему слою русского общества. Наступивший вслед за этим период "европеизма" у русского дворянства, который соответствует первому периоду творчества Пушкина, Достоевский характеризует, собственно, как переходный и дает ему поэтому двоякую оценку, с одной стороны, как проявление истинных, соборных устремлений, направленных на объединение с Европой и в этих целях отождествление себя с нею, а с другой - как начало индивидуализации, обособления подобным образом от остального народа целого сословия. 1) Чему во многом способствовал определенный, созвучный, адекватный характер европейской культуры. Столкновение этих противоположных устремлений, как правило, вызывало, по мнению писателя, у его представителей состояние любви-ненависти к предмету своего притяжения: желание подлинного служения во имя единения, либо покорного следования ему из иного рода побуждений, и вместе с тем его разрушения или преодоления как великого соблазна. Что параллельно сопровождалось чувством благого самоодобрения, либо самовосхваления - с попыткой бегства от самого себя. Вследствие этого вполне закономерным, считает Достоевский, сочетание Пушкиным в начале своего творчества подражания Байрону, как наиболее последовательному выразителю европейского духа (вместе с тем несущего в себе как бы собственное отрицание) с одновременным неприятием к нему; сохранение явной горячей симпатии к "русскому скитальцу", зараженному тлетворным влиянием Запада русскому дворянину (прежде всего пламенеющего этим, хотя и ненавидящим подобное в себе) - с осуждением его.

Следующий, уже "пророческий", по определению Достоевского, этап развития творчества Пушкина, названный им так, поскольку в нём можно видеть не только отражение, но и почти завершение во всей полноте тенденций, едва наметившихся в русском обществе в начале XIX столетия, - лишь только по видимости или, во всяком случае, лишь с одной стороны представляет собой, как он усматривает, преодоление пагубного прошлого, возвращение как бы к изначальному состоянию. На самом деле истинной его подоплёкой, подлинным основанием является не отказ, а напротив, продолжение прежних, противоречащих по своему характеру "правде народной, правде Божией", но неизбежных устремлений. В нем, в первую очередь, следует видеть не благочестивое самоотречение от предыдущих греховных побуждений нарушения святости единства, соборности, а еще большее усиление их, не сокрушение собственной гордыни, а разрастание ее во всю мощь. 2) Пафос подобного, чуть ли не сатанинского самоупоения особенно хорошо ощутим у Достоевского в знаменитой речи Шатова, взгляды которого он разделяет и сам, свидетельством чему является его статья "Примирительная мечта вне науки" из "Дневника писателя". Достоевский постоянно на страницах этого своего издания упрекает западников в недостаточном, "вялом" либерализме, то есть по сути дела в слишком слабой подверженности искусу свободы со всеми вытекающими отсюда последствиями, при этом почитая истинным либералом самого себя. Своё, если не радикальное, то гораздо более полное освобождение от патриархальных, Богом установленных законов на земле Достоевский не без основания как раз видит в собственном национализме, идеях крайней "национальной особливости", поскольку истинный индивидуалист, как он указывает, это не тот, кто хочет быть всего-навсего не хуже других, походя на них во всём, подобно западникам - "стрюцким либерализма, европейской обшмыге", способной исполнять лишь только лакейскую роль, а непременно гораздо лучше всех, ведя их за собой.

Всегда весьма осторожно высказываясь на подобные темы о необходимости прохождения сквозь тернии зла и приобщения к нему, Достоевский не случайно, применительно к данному поводу, говорит об этом открыто, без всяких обиняков, повергая своих почитателей в состояние шока, крайнего изумления и негодования, поскольку здесь подобный, выходящий за пределы всяких Геркулесовых столпов, невообразимый призыв, поначалу поражающий своим чуть ли не дерзким бесстыдством, 3) находит почти незамедлительно благое разрешение. Такую возможность предоставляют для этого, по мнению писателя, всё те же конкретные исторические обстоятельства. Русский народ, как он считает, который едва ли не единственным сохранил божественную истину, подлинную веру в своей душе во всей полноте, получил, таким образом, возможность исповедовать её как свою собственную национальную идею. Поэтому прогресс, увеличение зла, индивидуализма парадоксальным образом превращается в этом случае в нечто обратное, хотя истинная суть его остаётся неизменной. Божественный свет возгорается из адского пламени и не гасит его, по-прежнему питаясь им.

Обоснование таким взглядам Достоевский находит у Пушкина как великого пророка, собственным примером указавшего пути развития для своего народа. Залогом того, что это действительно является не единичным случаем, а пророчеством для целого народа, не утопической надеждой, а реальностью, для Достоевского служила, по его мнению, особая обеспокоенность русских людей, не желавших удовлетворяться мелкими, своекорыстными интересами, то есть следовать идеям вялого, индифферентного по отношению к высшим, горним истинам, либерализма. Характерным примером тому может служить образ Липутина из того же романа "Бесы". Как считает его создатель, каждый русский человек, даже самый заскорузлый, является таким Липутиным, (то есть, собственно, в душе "русским мальчиком", независимо от возраста и положения) которого терзает внутренний демон, гений добра или зла, заставляя проявлять себя (вопреки остальной, в данном случае, казалось бы, непроходимой мещанской сущности и прирожденному здравомыслию) вдруг самым неожиданным образом. 4) О том, что подобное есть или непременно будет рано или поздно с каждым из нас в России, можно прочесть и в "Пушкинской речи".

В этом Достоевский видел благоприятный исход и для русского простого народа, который, по его же собственным словам, "звероподобен, предан мраку и разврату", что, с одной стороны, является наследием многовекового рабства, чаще всего механически воспринятыми дурными привычками, а с другой - подавленными ростками свободы, индивидуализма, которые не смогли по известным причинам распуститься "цветами зла", оставаясь внешне неприглядными и уродливыми. Развитие чувственности, животного сладострастия является, по его мнению, первой, ещё довольно невинной ступенью по этой лестнице, ведущей в ад. Поэтому все мы, русские, по утверждению Достоевского, включая представителей верхних сословий, (достаточно здесь вспомнить образ Свидригайлова, не только Дмитрия, но и Федора Павловича Карамазова и вместе с ним прочих безобразников из кругов дворянства) несмотря на этот непристойный, варварский, грубый нравственный облик, а также наружно неприличный вид - способность что-либо "гаркнуть на чистейшем национальном наречии, нагадить посреди залы, засвистать в церкви, отмочить пакость девушке" и т. д. (что, впрочем, искренне веселило писателя), - являемся хорошими людьми, за исключением дрянных, которыми, исходя из дальнейших его слов, являемся опять-таки мы все поголовно, так как "не доросли до дурных". Однако вследствие вышесказанного, это должно непременно в скором времени случиться. Первые явные симптомы тому, как считал Достоевский, уже ощутимы, причём не только среди дворянства, в котором обособление, появление всё большего количества случайных людей и случайных семейств приобрело ускоренный, почти фантастический характер, но и в деревне, где подобные процессы, сопровождаемые чудовищным разгулом всё тех же скотских страстей, принимали вид настоящей катастрофы. Русский народ, опьяневший не столько от вина, сколько от свалившейся на него свободы и жаждущий после длительного поста упиться ею ещё более, вследствие этого становился, таким образом, "наилучшей средой для пропагаторов новых бесовских идей" Шигалсва-Верховенского. Спасти всех могла, по мнению писателя, как ни странно, еще более пагубная на первый взгляд, вернее, отнимающая последнее достоинство у верхнего сословия - его "общечеловечность", идея национальной исключительности, шовинизма, движения не вспять, так как обратная дорога ведет лишь к смерти, угасанию, в историческом отношении - обращению в этнографический материал или полному исчезновению, а все далее вперед, "вниз головой - в пропасть", что парадоксальным образом является наиболее кратким путем наверх. Современным ясным и убедительным тому подтверждением для Достоевского послужили события русско-турецкой войны 76, 77 - 78 гг., когда национальный подъём среди русского народа "за дело православия" вновь заставил сиять его во всей чистоте, преобразил его скверну в подлинную святость. (В качестве показательного тому примера он приводит историю Фомы Данилова, неприметного или даже вовсе дрянного мужичонки, ставшего на войне под влиянием этой идеи благородным мучеником за веру, "спасшим душу свою, потеряв ее" - в двояком смысле толкования этих евангельских слов). 5)

Именно "русская особливость" должна так же, как ни странно, в противоречие своей сущности стать основой единения, соборности. Естественно, и в данном случае вполне понятно, что таковую роль она может исполнить, прежде всего, внутри русского общества, послужить благому деду соединения доселе разделенных почти непроходимой пропастью, верхнего и нижнего его сословий, как ни удивительно, не сходясь при этом на чём-то одном, а сразу по двум противостоящим друг другу направлениям. К первому из них Достоевский, конечно же, относит особенно дорогое для себя и, по его неколебимому убеждению, для Пушкина в зрелый период его творчества стремление к "правде народной", совпадающей с правдой Христовой, несущей в себе непреходящие нравственные ценности. Другим же, напротив, надлежит выступить, и это непременно, в качестве обязательного условия, без которого лучше оставаться врозь навсегда, восприятие народом того, что является уже давно столь притягательным для сердца и ума дворянства, и к чему он всё более в последнее время стал приобщаться и сам, пока ещё в весьма грубых, отталкивающих, лишенных изящества формах, типа сельского кулака, мироеда, деревенского кутилы, - либеральных идеалов личности, свободы, по сути дела противоположных религиозным, происходящих от Лукавого. 6) Соединением этих двух направлений и должна явиться ещё одна, более высокая ипостась "русской идеи", способной объять и примирить собой целый народ.

Значит ли это, что она представляет благой исход лишь для одного народа во зло и уничижение другим? Как известно, нет. Своей идее Достоевский придавал мессианский, спасительный для всего мира характер. Залогом тому для писателя являлось опять-таки пророческое по своему значению поэтическое наследие Пушкина, третий период его творчества, которому он, вслед за первыми двумя (как бы тезисом и антитезисом) придаёт характер синтетический. Достигнув всей полноты приобщения к национальной духовной почве, Пушкин смог именно вследствие этого, что также поначалу выглядит необычным, в дальнейшем постичь индивидуальность всех других народов и более того - обрести возможность перевоплощения в каждую из них. При этом самым важным здесь является то, что он, оказавшись в силу этой "мировой отзывчивости" способным передать личности других наций без всякого ущерба, в точности отразив, например, кровавый облик мусульманства, тупой и мрачный, воинственный гений английского протестантизма, сумел чудесным образом воссоединить во всем их несходстве друг с другом, примирить непримиримое и более того - сохранив вполне, тем не менее, сгладить всё, проистекающие из их сущности противоречия. Подобное, действительно, кажется невероятным, во всем этом открывается как бы нечто запредельное, откровение миров иных, недоступной "вещи в себе", та "высшая гармония", которая непостижима здесь, на земле, когда сходятся все противоположности, подобно параллельным линиям в неевклидовом пространстве. Отсюда рождается чувство красоты как зримого воплощения этой загадочной, непостижимой для рационального познания гармонии, вмещающей в себя всё и это всё преодолевающей, сводя к одному, цельному и неделимому единству и вместе с тем все сохраняющей до последней черты. Этот "высший синтез", по определению Гегеля, и есть божественная истина (которой тождественна уже в абсолютной полноте своей, завершенности "русская идея"). Поэтому христианство, как указывает Достоевский, одновременно представляет собой верх соборности и верх индивидуализма, предел свободы и необходимости. Каждый из этих двух путей, таким образом, оказывается обязательным и неизбежным, так как всякая часть мира является одновременно частью единого, "рассматривающего себя в многоразличии" Божества и подчиняется Его промыслу.

Вследствие этого может показаться, что оба указанные пути являются для Достоевского равночестными и выбор между ними не имеет особого ценностного значения. Однако представляется вполне очевидным, несмотря на всякие домыслы или искусственные теоретические построения, что он отдавал повсюду, и в своей публицистике, и в художественных произведениях явное предпочтение одному из них, именуя его путем Божеским, в отличие от другого - отрицательного, бесовского, не являясь, таким образом, абсолютным "полифонистом", или, иначе говоря, последовательным плюралистом. Достоевский, хотя и говорит о том, что "все идут к одному и тому же (...) от мудреца, до последнего разбойника, только разными дорогами" 7) поэтому не следует слишком стеснять в их свободе отступления людей от стези добра. - Причём, не только насильственными мерами, подобно тому, как в начале "Поэмы о Великом инквизиторе", но и авторитетным, подавляющим примером добродетели, особенно связанным с проявлением чудес, влиянием традиции или основанным просто на силе внушения, не заточая всех, таким образом, в тюрьму или монастырь, позволяя и даже считая необходимым одновременно жить на воле и в миру (как, например, Алеше Карамазову, его брату Мите иди Ставрогину). 8) Хотя он и утверждает о предпочтительности крайнего зла так называемой "европейской гуманности", умеренному человеколюбию, ссылаясь на Слово Божие, тем не менее, настаивает на путях следования "высшей правде", к которой должна быть устремлена сознательная воля человека. Однако бессмысленно, по его мнению, и пагубно при этом совершенно подавлять внутренние импульсы, чтобы не поставить себя в "ложное положение", как это не раз происходило с его литературными героями, приобретая иногда комический, но чаще всего трагический характер "надрыва". Также и в воспитательных целях, несомненно, должно преобладать доброе влияние (хотя опять-таки дурной пример, наверное, лучше, как он полагает, мещански ограниченной, "уличной", облегченной морали). В области политики, исходя из тех же нравственных соображений, для него представляется явно более предпочтительным консерватизм в целях соблюдения единства связи времён, поколений и монархизм, авторитарный сословный строй, предполагающий добровольное или не совсем добровольное ограничение прав и свобод личности во имя целостности общества, при том, что он оставался горячим сторонником либеральных демократических перемен. Внутригосударственный национализм и внешнеполитический экспансионизм Достоевского с одновременным сохранением у него вполне уважительного отношения к другим нациям и государствам, желанием всемерного служения им в ущерб даже собственным интересам объясняется теми же самыми причинами.

Такая укорененность в чём-то одном, что именуется Истиной, Добром и Красотой, началом религиозным, нравственным, эстетическим или в том, что ведёт к ним, можно истолковать у Достоевского, исходя из его представлений о них, как о питательной, жизненной основе всего сущего и в том числе, как это опять-таки не покажется невероятным, и противоположной, отрицательной стороне. Без добра не может существовать и зло, личностное начало - без коллективизма, грех без святости даже в одном человеке, отчего "порок, - по словам писателя, - ужасно любит платить добродетели", "неверие жаждет положительного подтверждения. Поэтому всякий слишком сильный отрыв от этой, всему дающей реальное бытие и всё несущей на себе почвы, слишком большое удаление от брега спасения может привести лишь к тому, что не будет достигнут никогда и другой берег. Образно говоря, вступить на тот, иной, отдаленный берег широкой, бескрайней реки можно лишь только оставаясь на сём берегу.

Этого не понимали так называемые "прогрессисты", сторонники петровских преобразований, чересчур рьяно разрушавшие ту самую почву у себя под ногами, превратив её в болото, подобное тому, на котором выстроен ими Петербург (лишь внешне, иллюзорно прекрасный, могучий, торжественно-зловещий, на самом деле - пустой, почти нереальный призрак болезненно-выморочного, гнусного вида) и поэтому застрявшие в нём, как считает Достоевский, несмотря на двухвековую уже продолжительность реформ, на полпути, так и не став настоящими европейцами, являя собой некую пародию на них. Это смог сделать вполне лишь только Пушкин, который возжелав вновь обратиться в русского, вместе с тем стал и "всечеловеком", отказавшись от своих индивидуальных притязаний, стал подлинной личностью, утратив свободу самовыражения, приобрел ее.

Опираясь на это великое пророческое явление национальной культуры, Достоевский строил свои надежды на счастливое и славное будущее русского народа, который первый спасётся сам и спасёт остальных людей. Основанием ему для этого служили и евангельские заповеди блаженств, отражением которых является часто цитируемое им строки стихотворения Тютчева о том, что Христос прежде всего с несчастными, слабыми и смиренными, которые первыми войдут в Царствие Небесное, благодаря такой близости и покровительству, предварительно обретя при этом в гораздо большей мере все достижения цивилизации, которыми кичатся другие народы.

Следует, однако, добавить к вышесказанному, что Достоевский вполне допускал, хотя эта мысль была для него невыносимой, и он постоянно надеялся на некое чудо избавления, пронесение мимо чеши сей, что и Россия, должна в будущем пройти через период страшных испытаний, когда ослабеет и почти иссякнет национальная идея, как это, например, почти повсеместно, случилось в Европе или отчасти даже с наиболее прочным в этом отношении ветхозаветным, хотя и ограниченным в своей религии, ущербным в нравственности, но вместе с тем все-таки святым. Богоизбранным народом, "царством священников", которые со временем, подвергнув как бы некой редукции, пагубному упрощению свою национальность, видоизменив ее с велико-израильской, еврейской на "жидовскую" 9) или в отдельных случаях в связи с обращением в атеизм и вовсе сводя на нет, превратились окончательно в смрадное скопище бесов, которые терзают и развращают всё человечество и, в конце концов, погубят его, если не найти на них должной управы. О том, что и русский народ, прежде Богоносец, столп и утверждение Господа в мире, возможно, станет когда-то отрекаться и убивать, распинать своего Спасителя, причём это будет выглядеть еще более страшным и ужасающим, чем при Его жизни на земле, свидетельствует приведенная писателем история Власа, которая дарует вместе с тем и утешительную надежду на немедленное покаяние, последующий скорый выход из этого состояния всего народа, как и его воспетого в стихах Некрасовым и в прозе Достоевским почти былинного героя. Да, действительно, нельзя уклониться от путей, установленных Провидением, "перепрыгнуть сразу с первой на десятую ступень", однако возможно, по горячему убеждению Достоевского, на что ему указывало Евангелие, "сокращение времен и сроков" ради "малых и сирых", как раз в большинстве своём и составляющих русский народ.

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Поскольку иначе и не могло быть, так как для того, чтобы переродиться в других, нужно было освободиться на первых порах от всего прежнего, "начать с презрения к своему и своим" ("Дневник писателя" за 1877 г., январь). Поэтому обе указанные, казалось бы, и, несомненно, на самом деле полярные тенденции взаимосвязаны, одна из них, отрицая другую, тем не менее, прямо обусловлена ею, вытекает из нее.
2) Как, например, в широко известном стихотворении "Клеветникам России".
3) Той самой - "неслыханной, бесстыднейшей дерзостью" (Полн. собр. соч., т. 18, с. 95), по шутливому, насмешливо-игривому выражению Достоевского применительно к самому себе.
4) По нашему мнению, этот весьма характерный для Достоевского персонаж обладает у него к тому же "говорящей фамилией", которая одновременно происходит от слов - лепетать, лилипут, липнуть, путаться, путник, путать, то есть перед нами предстаёт всё тот же "русский скиталец", но только в зачаточном, "эмбриональном виде".
5) Подобное могло произойти и с мужиком Мареем (типичным и ярким у Достоевского носителем народного духа), для которого одновременно - в силу его натуры, открывался путь в святые подвижники или бессрочные каторжники за преступление.
6) Которые, в конечном счете, оборачиваются против него же самого, как в "Фаусте" Гете, - во имя добра.
7) См. рассказ "Сон смешного человека".
8) Старец Зосима и владыка Тихон здесь, несомненно, следовали примеру самого Христа, нарушившего ветхозаветную традицию "твердого древнего закона", возвестившего о свободе выбора между добром и злом, верой или неверием и поэтому представшего молчащим на суде Понтия Пилата (наследником которого - римской идеи в его лице - выступает у Достоевского Великий инквизитор), а затем отказавшегося на призывы толпы сойти со креста, так как не захотел авторитетом своего чуда, либо убеждения возвратить людей к Истине или заставить поверить в Нее. * В этом же заключается смысл дальнейшего события в романе "Братья Карамазовы" - происхождение, причём преждевременно, "до срока" "тлетворного духа", - поколебавшего и почти упразднившего былой авторитет монастыря в обществе (прежде всего, в целом старчества, предполагавшего добровольный, почти полный отказ от свободы), который иначе грозил стать повсеместным и уже непререкаемым.
* В отличие от современных протестантских пасторов Женевы, "членов различных Аристовых братств, благотворительных дам и проч.", которые в тюрьме набросились, подобно ему самому недавно, на преступника-убийцу, его "усовещевали, убеждали, напирали, пилили, давили" и тем самым, наконец, добились от него, что он сам "торжественно сознался в своем преступлении" (14, 218)
9) О чем Достоевский сам говорит прямо в письме к Ю. Ф. Абаза от 15.06.1880. (30-1-191-2)

Смольняков Константин Петрович
(г. Старая Русса)